Геннадий рассказывает о задержании, избиении. Присутствующая в комнате мама Ольга Афанасьева со слезами на глазах выходит за дверь.

25-летний Геннадий – в футболке с трезубцем и таким же кулоном на шее, рядом – украинский флаг. "Это все друзья подарили", – радуется он.

Впереди – обследование и лечение, возвращение к мирной жизни в Украине. Ему трудно говорить, врачи не разрешают тревожить пациентов. Но рассказывает много и эмоционально. "Людям надо об этом знать", – объясняет.

Геннадий родился в ноябре 1990 года в Симферополе. Окончил Таврический национальный университет по специальности "право", работал фотографом. Во время захвата полуострова Россией помогал украинским военным, которые находились в Крыму, участвовал в акциях протеста. В 2014-м, когда Гену арестовали, ему было всего 23 года. Сейчас ему 25.

О задержании

9 мая 2014 года я шел на параде ко Дню победы в Симферополе с фотографией прадеда. После этого отправился к знакомой девушке, которая жила неподалеку – в центре города. Но по дороге на меня набросились ребята в штатском с автоматами и затолкали в машину. Рядом стояли журналисты, которые снимали все это. В машине меня бросили на пол, надели на голову мешок и увезли. Пока ехали – били в живот и голову, расспрашивали о разных людях, угрожали, что везут в лес, что буду сам себе рыть могилу. В конце концов, довезли домой – они уже знали, где я живу. Забрали ключи от квартиры, и вот так, с мешком на голове, завели в квартиру, бросили на пол. Дома искали, но ничего не нашли. После этого уже повезли в ФСБ в Крыму, и оттуда – к месту временного содержания на 10 дней. Обычно там держат три дня, а дальше перевозят в следственный изолятор. Но меня держали 10 дней – им это было нужно.

Адвоката при мне не было, зато было очень много следователей из Москвы и таких очень больших парней с Кавказа, сотрудников ФСБ. Я был прикован к железному столу. Сначала они говорили, угрожали, я ничего не говорил. В первый день было просто избиение. Подняли на второй этаж – там специальные люди и следователь. Опять задавали различные вопросы. Поняв, что я не знаю фактов, которые их интересуют, потребовали дать показания против себя. Что я признаюсь в том, что якобы хотел взорвать памятник вечного огня 9 мая. Это абсурдно, потому что я сам был среди людей, которые шли к памятнику! Меня там и задерживали, и это видело очень много народу. На втором этаже они надели боксерские перчатки и били ими по голове – чтобы не было синяков. Это был первый день.

О лжесвидетельстве

Меня отвезли на ночь в место временного содержания. Все 10 дней, пока был в этом месте, – не давали спать, есть, не было даже туалетной бумаги, ничего не было. Какое-то подвальное помещение, было очень холодно. В течение пяти дней пакет надевали на голову, душили...

(Геннадий замолкает, через мгновение продолжает).

Это надо говорить. Люди должны знать, что происходит. Я не один такой. Я видел много таких примеров: так делали не со всеми – а с теми, кто им был нужен.

Ко мне в камеру заводили Алексея Чирния, который при мне говорил, что я такой-то, такой-то. Мы с ним встречались до этого. В самом начале оккупации Крыма я организовал сообщество, которое занималось медицинской помощью для наших пленников, находившихся в окружении. Именно в этом сообществе мы познакомились с Чирнием. Так вот, Чирний давал показания на меня и на мальчиков. Это было психическое давление: когда человек против тебя свидетельствует, а следователи говорят, что тебе уже некуда пойти, нечего делать. Следователи говорили, что у меня нет шансов: "Ты получишь 20-25 лет. Можешь только признаться, и тогда получишь меньше".

Я решил, что, если мне дать показания и речь идет лишь о поджоге – я подписал согласие. Я ни на кого не давал показания, лишь сам признал свою вину.

Затем они заинтересовались уже Александром Кольченко и Олегом Сенцовым. На них дал показания Чирний.

О пытках

После этого начались уже серьезные пытки.

Одевали противогаз на голову со шлангом, откручивали нижний клапан и брызгали туда баллончиком – начиналась рвота, ты начинал захлебываться в этом, потому что ты в маске. Когда захлебываешься, маску снимают, дают понюхать нашатырь – и все повторяют.

Продолжилось тем, что подсоединяли электрические провода к половым органам и били током. Если удушения еще можно было выдержать, это была другая боль. Да, заставляли подписываться на документах. Просто ставить подписи, и все.

Я понимал, что там. Я видел, что написано. Но я сам собственноручно не писал, все было уже заготовлено, весь текст.

Почти под конец, когда они требовали заключить с ними соглашение, меня раздели, положили на пол, какие-то люди держали – и паяльником вокруг тела водили и рассказывали, что будет, когда этот паяльник попадет под меня.

Самое главное – у меня есть мама, и они угрожали добраться до нее. Это подействовало...

О выступлении в суде

Я себя осуждаю сейчас за то, что не был крепче. Я отказался от своих слов, но... Я подписал те документы, и меня перевезли уже в Москву. С теми же угрозами заставили выступить на телевидении, сказать, что им нужно. Я помнил, что со мной делали последние дни – и не верил, что кто-то меня может защитить, чтобы это не повторилось. Поэтому я просто повторил то, что они требовали сказать.

Мне говорили: "Будешь спокойно сидеть в тюрьме у дома, где тепло и хорошо, а если нет – попадешь в очень плохие места". Я верил, что они могут это сделать.

Когда ко мне приходили правозащитники, я их опасался. Ну, скажу я этим людям, что со мной было. А что будет потом? Не знаю.

Весь первый год-полтора у меня в душе велась страшная борьба из-за показаний против невинных ребят. Я держался до их суда, так как считал, что если я себя разоблачу, они сделают так, чтобы меня совсем на судебное заседание не повезли. Я хотел, чтобы это была неожиданность на суде. Я дождался. Я уже решил, что все, это конец. Написал письма с извинениями за все мои грехи ко всем моим друзьям, к матери – и пошел в суд.

Сразу после этого выступления оперативники ФСБ в Ростове устроили избиение. Благодаря тому, что появились адвокаты и защитники, они смогли зафиксировать эти травмы, которые были мне нанесены.

Россияне выполнили свои обещания – повезли меня в современный ГУЛАГ в Республике Коми, в единственную в России такую исправительную колонию. Там я был даже не в колонии, а в строгом бараке. Я не смогу вам это объяснить – кто там не был, не поймет.

Да и сам переезд был очень тяжелым – на дворе 40-45 градусов, вагоны так нагреваются, что их надо охлаждать пожарной машиной. Внутри – ни воды, ни туалетов. Это общие условия для российского арестанта. Они так живут, как животные, иначе не сказать.

Меня перевезли уже в колонию, там в мои вещи подбросили лезвие.

Мы судились, но они отказываются даже предъявить видеозапись, говорят: "Это не имеет отношения к делу". Ни свидетелей, ни защиты – просто отказываются, и все. Меня сразу перевели из карантина в штрафной изолятор, а затем в барак строгого режима. Это такой большой барак, где по метру-полтора от стен идут железные решетки, а за ними ходит стража. Вы как бы в зоопарке, вокруг вас люди, они видят вас. А рядом – 100 человек на 150 квадратных метров. Негде сидеть, лежать запрещено, все запрещено. Это первый барак строгого режима на всю Россию. Но я жаловался на условия, постоянно жаловался.

Знаете, после того, как я пришел в суд и сказал, что Кольченко и Сенцов не виноваты, во мне что-то изменилось – я перестал бояться. Но я никому не верил. Даже когда ко мне пришел мой адвокат, он показывал свой паспорт, я говорил: "Я не буду с вами разговаривать".

О болезни

Там, в Республике Коми, я очень тяжело заболел. Самого диагноза я не знаю, меня проверяют. На коже были очень большие воспаления, которые не проходили, их надо было лечить, но никто этого не делал. Поэтому я их вырезал. Мы с ребятами рвали простыню, перевязывали, потом стирали и снова перевязывали. Брали еще какой-то детский крем и мазали им – что могли, то и делали.

Через некоторое время мне начали приносить таблетки – антибиотики. Но из-за них началось другое заболевание, потому что поврежден желудок. Эти воспаления на коже исчезали, а потом через неделю-две снова появлялись.

Через некоторое время мне подбросили в зимнюю куртку телефонную сим-карту. Куртка была в отдельном помещении, на ночь закрывается. Утром я пошел на улицу – у нас был плановый обыск. Когда я возвращался, только ко мне одному подошли и сказали: "У нас есть оперативная информация". Мол, ты до этого на четыре дня ездил в больницу, и когда выезжал, другие арестанты подбросили сим-карту. Хотя там я был один в штрафном изоляторе. Я настаивал, чтобы эта сим-карта была изъята из колонии следствием Российской Федерации, чтобы они сделали биллинг, распечатали текст и увидели, что это не мои разговоры. Но они в первые дни эту карточку уничтожили.

О письмах от родных

Меня повезли в город Микунь – там есть женская исправительная колония №31. В маленьком помещении находятся наиболее опасные преступники. Меня держали в одиночной камере. 2 месяца 15 дней я был постоянно один, совсем никого не видел. У меня были только книги.

В первое время были письма. Но в последний месяц они снова не доходили, да и моих не отправляли или они стали теряться, как объясняли мне: "Сегодня у нас были какие-то действия и, возможно, те люди их потеряли", или "Женщина попросила, передала через своих сотрудников, и они их потеряли".

Через год и три месяца ехал в Ростов. Я спустился вниз и там мне выдали мои вещи. Среди них были все письма, которые я отправлял людям, и все письма, которые мне люди отправляли. Там была и книга Тараса Григорьевича Шевченко, что я привез с собой.

К этому времени приходили письма только от матери.

В исправительную колонию тоже приходили письма, но недолго – я жаловался, писал письма повсюду. Но они совсем перестали доходить.

О психологическом состоянии

Каждый день человек, который находится в камере, тем более если он один в этой камере – это как целое кино, весь мир для него. Он не знает ничего, что будет в следующий момент. И он все это переживает.

Нам еще очень многое нужно рассказать – и о беззаконном следствии в России, и об историях, судьбах других ребят, которые были рядом с нами. Это надо постепенно, шаг за шагом идти – чтобы вспомнить, почувствовать и донести до вас. Два года и два месяца – это нельзя передать за 10-20 минут.

Об Олеге Сенцове

Олег Сенцов для меня лично – это герой. Он уже как часть семьи. Мы сделаем все, что в нашей власти, чтобы вернуть домой каждого парня. Это наша цель. Я один раз видел Сенцова в Крыму на каком-то фестивале, там и познакомился с ним. Видел только один раз и, видимо, не вспомнил бы, если бы не эта ситуация.

Совет политзаключенным

Вот, вы спрашиваете, что посоветовать другим украинцам, которые оказываются в плену у русских? Лучше там вообще не оказываться, потому что на справедливый суд и гуманное обращение рассчитывать бесполезно. Если украинец в безысходности – пусть сохранит свою жизнь, и мы спасем его из плена. И у нас будет здоровый человек, наш гражданин. Не надо умирать, не надо отдавать свою жизнь.

Украинская правда